Из книги Альфреда Кятнера "Белый флаг над Данцигом". Перевод собственный:
"Ровно в 7.00 утра /27 марта/ сотни вражеских стволов открывают ужасный ураганный огонь по наполовину разрушенному Данцигу. Вся западная линия обороны города, от горы Хагельсберг до Епископской горы, содрогается от взрывов. С громким воем над нашими головами пролетают снаряды и разрываются в районе вокзала и башни Хохе Тор. Позже огонь переносится вглубь и ведется точно по старой части города.
Через узкие смотровые щели в стальных дверях мы глядим на лежащий под нами город. Вся земля гремит и дрожит. После звука каждого выстрела проходят доли секунд, прежде чем мы видим грибовидное облако, поднимающееся в старой части города. В течение долгих часов, когда мы до полудня сидим под этим ураганным огнем, нервы у каждого напряженны до предела.
Я выкурил примерно 30 сигарет в первую половину этого дня, чтобы просто чем-нибудь себя занять. Мы сидим, прижавшись к сырым стенам, и наблюдаем за страшным спектаклем внизу в городе, где тысячи человек сидят, запертые в подвалах.
В 12.30 огонь внезапно прекращается. Мы готовимся к атаке. Но для неё еще не время. Глухой гул в воздухе возвещает о группе русских летчиков, которые подлетают к городу в плотном построении. Откуда-то из района газового завода, немецкая малокалиберная зенитка открывает беглый огонь. Затем снова дрожит земля и облака пыли поднимаются в городе. Тридцать летчиков беспрепятственно сбрасывают свою бомбовую нагрузку на Данциг. Спустя пять минут после того, как они исчезли, примерно в 12.50, как на команде, снова начинается артобстрел. В густых облаках дыма никто не может сказать, где рвутся снаряды и как теперь выглядит город. Вид с горы Хагельсберг на город закрыт стеной дыма над Штадтграбен. Так продолжается до вечера.
Снизу, до нас доносится треск горящих домов. Артиллерийский огонь почти умолк. Еще несколько минут, и русские попытаются проникнуть в город.
Капитан Колльманн снова собрал нас вместе со всех позиций. Пригнувшись, мы уходим с горы Хагельсберг в южном направлении, мимо здания суда, в сторону Епископской горы. Примерно 2 часа ночи. Оглядываясь, я еще раз советую Зидемунду достать себе в городе штатское платье и незаметно уйти. Дорога каждая секунда. Но он лишь пожимает плечами. В городской панике он потерял семью; его дом, наверняка, разбит. Теперь ему все безразлично.
Рёлленкамп отправил меня в переднюю траншею, послушать передовую. Я осторожно ползу вперед. С русской стороны из динамиков льется музыка, затем доносится: „Говорит Комитет свободной Германии. Немецкие друзья, сдавайтесь и в Москве вас ждут десять тысяч белоснежных кроватей“. Рёлленкамп притих. „А ведь они правы”, - шепчет он, - „ наши собственные люди продали нас и в течение долгих лет держали нас за идиотов.” Мы лежим примерно 10 минут и пристально наблюдаем за нейтральной полосой, где ничего не происходит, кроме снова льющейся из русских динамиков танцевальной музыки. „Скорей бы они пришли, чтобы вся эта грязь закончилась”, - проклинает Рёлленкамп. Но нам обоим не по себе от этой мысли.
Возвращаясь назад, мы натыкаемся на убитого. Мы переворачиваем его: молодой парень из фольксштурма, едва ли 16 лет, в правом виске рана с обожженными краями. Винтовка лежит рядом. Бедный парень, он больше не мог это вынести!
Между тем ночь почти проходит. Около 3.00 часов мы снова собираемся у входа в бункер. С темными мешками под глазами, на узелке шерстяных одеял, сидит бледный капитан Колльманн. Мы говорим о сдаче.
Теперь мы во власти обстоятельств. Оставшееся без пополнений, наше подразделение должно поднять белое знамя на Епископской горе, чтобы русские без сопротивления могли занять позиции над городом, удерживаемые отдельными подразделениями. В противном случае русские снова начнут долбить из орудий, и это было бы ужасно для людей, еще остающихся в старой части города. Колльманн не говорит ни "да", ни "нет". Он слушает споры и дымит одну сигарету за другой. В этот момент он вызывает во мне жалость: сидя на шерстяных одеялах, он похож на изможденную женщину.
Лейтенант Родес притоптывает землю вокруг себя и говорит что-то про „должны предпринять” и нет ли, дороги к гавани, чтобы как-нибудь выйти. Кто-то указывает на море огня позади нас и спрашивает: „Вы хотите там пройти?” Это просто смешно. Никто не слушает Родеса, который продолжает притоптывать землю.
Я и сегодня не знаю, откуда у кого-то в руке внезапно появилась большая белая простыня. Не говоря ни слова и не ожидая мнения Колльманна, мы выходим с простыней наружу. На животе ползем до самой передовой. Солдат постарше держит простыню за левый край, я – за правый. Третий лежит справа от нас с карманным фонарем в руке. Если мы теперь поднимемся и русские начнут стрелять, мы будем как мишени в тире - но сейчас мы об этом не думаем. Мы влезаем на маленький травянистый холм, растягиваем простыню между нами, которая освещается третьим солдатом с карманным фонарем. – Белый флаг над Данцигом !
На другой стороне мы слышим русскую речь. До нас доносятся окрики, которые мы не понимаем, затем слышатся немецкие слова. Еще медля, недоверчиво, двое русских с автоматами влезают к нам на холм. „Война капут?”- спрашивают они. "Да", - говорим мы, - „война окончена”. Все больше русских поднимаются на холм. Осмелев, они с интересом рассматривают нас и хлопают нас по плечам. „Гданьск капут, война капут, Гитлер капут ”, - кричат они нам.
Двое из них сопровождают меня к бункеру, из которого мы вытаскиваем капитана Колльманна и других. Мы не знали, что русские находились от нас всего в 150 метрах. Первые слова, которые я слышу в плену, произносятся с венским акцентом: „Я даю вам честное слово, что вся ваша собственность будет вам оставлена”, говорит один из русских. - „Только, не злитесь на меня, друзья, мне нужны часы, карманные фонари и драгоценности”. У нас отбирают всё, что у нас есть, и мы свободно двигаемся на восток. Путь на Данциг для русских открыт."
"Ровно в 7.00 утра /27 марта/ сотни вражеских стволов открывают ужасный ураганный огонь по наполовину разрушенному Данцигу. Вся западная линия обороны города, от горы Хагельсберг до Епископской горы, содрогается от взрывов. С громким воем над нашими головами пролетают снаряды и разрываются в районе вокзала и башни Хохе Тор. Позже огонь переносится вглубь и ведется точно по старой части города.
Через узкие смотровые щели в стальных дверях мы глядим на лежащий под нами город. Вся земля гремит и дрожит. После звука каждого выстрела проходят доли секунд, прежде чем мы видим грибовидное облако, поднимающееся в старой части города. В течение долгих часов, когда мы до полудня сидим под этим ураганным огнем, нервы у каждого напряженны до предела.
форты Хагельсберг с крыши Мариенкирхе
Я выкурил примерно 30 сигарет в первую половину этого дня, чтобы просто чем-нибудь себя занять. Мы сидим, прижавшись к сырым стенам, и наблюдаем за страшным спектаклем внизу в городе, где тысячи человек сидят, запертые в подвалах.
Мариенкирхе и центр Данцига с фортов Хагельсберг
В 12.30 огонь внезапно прекращается. Мы готовимся к атаке. Но для неё еще не время. Глухой гул в воздухе возвещает о группе русских летчиков, которые подлетают к городу в плотном построении. Откуда-то из района газового завода, немецкая малокалиберная зенитка открывает беглый огонь. Затем снова дрожит земля и облака пыли поднимаются в городе. Тридцать летчиков беспрепятственно сбрасывают свою бомбовую нагрузку на Данциг. Спустя пять минут после того, как они исчезли, примерно в 12.50, как на команде, снова начинается артобстрел. В густых облаках дыма никто не может сказать, где рвутся снаряды и как теперь выглядит город. Вид с горы Хагельсберг на город закрыт стеной дыма над Штадтграбен. Так продолжается до вечера.
Снизу, до нас доносится треск горящих домов. Артиллерийский огонь почти умолк. Еще несколько минут, и русские попытаются проникнуть в город.
здание суда (в центре) с Мариенкирхе
Капитан Колльманн снова собрал нас вместе со всех позиций. Пригнувшись, мы уходим с горы Хагельсберг в южном направлении, мимо здания суда, в сторону Епископской горы. Примерно 2 часа ночи. Оглядываясь, я еще раз советую Зидемунду достать себе в городе штатское платье и незаметно уйти. Дорога каждая секунда. Но он лишь пожимает плечами. В городской панике он потерял семью; его дом, наверняка, разбит. Теперь ему все безразлично.
Бишофсберг с крыши Мариенкирхе
Рёлленкамп отправил меня в переднюю траншею, послушать передовую. Я осторожно ползу вперед. С русской стороны из динамиков льется музыка, затем доносится: „Говорит Комитет свободной Германии. Немецкие друзья, сдавайтесь и в Москве вас ждут десять тысяч белоснежных кроватей“. Рёлленкамп притих. „А ведь они правы”, - шепчет он, - „ наши собственные люди продали нас и в течение долгих лет держали нас за идиотов.” Мы лежим примерно 10 минут и пристально наблюдаем за нейтральной полосой, где ничего не происходит, кроме снова льющейся из русских динамиков танцевальной музыки. „Скорей бы они пришли, чтобы вся эта грязь закончилась”, - проклинает Рёлленкамп. Но нам обоим не по себе от этой мысли.
Возвращаясь назад, мы натыкаемся на убитого. Мы переворачиваем его: молодой парень из фольксштурма, едва ли 16 лет, в правом виске рана с обожженными краями. Винтовка лежит рядом. Бедный парень, он больше не мог это вынести!
Между тем ночь почти проходит. Около 3.00 часов мы снова собираемся у входа в бункер. С темными мешками под глазами, на узелке шерстяных одеял, сидит бледный капитан Колльманн. Мы говорим о сдаче.
Теперь мы во власти обстоятельств. Оставшееся без пополнений, наше подразделение должно поднять белое знамя на Епископской горе, чтобы русские без сопротивления могли занять позиции над городом, удерживаемые отдельными подразделениями. В противном случае русские снова начнут долбить из орудий, и это было бы ужасно для людей, еще остающихся в старой части города. Колльманн не говорит ни "да", ни "нет". Он слушает споры и дымит одну сигарету за другой. В этот момент он вызывает во мне жалость: сидя на шерстяных одеялах, он похож на изможденную женщину.
Лейтенант Родес притоптывает землю вокруг себя и говорит что-то про „должны предпринять” и нет ли, дороги к гавани, чтобы как-нибудь выйти. Кто-то указывает на море огня позади нас и спрашивает: „Вы хотите там пройти?” Это просто смешно. Никто не слушает Родеса, который продолжает притоптывать землю.
Я и сегодня не знаю, откуда у кого-то в руке внезапно появилась большая белая простыня. Не говоря ни слова и не ожидая мнения Колльманна, мы выходим с простыней наружу. На животе ползем до самой передовой. Солдат постарше держит простыню за левый край, я – за правый. Третий лежит справа от нас с карманным фонарем в руке. Если мы теперь поднимемся и русские начнут стрелять, мы будем как мишени в тире - но сейчас мы об этом не думаем. Мы влезаем на маленький травянистый холм, растягиваем простыню между нами, которая освещается третьим солдатом с карманным фонарем. – Белый флаг над Данцигом !
На другой стороне мы слышим русскую речь. До нас доносятся окрики, которые мы не понимаем, затем слышатся немецкие слова. Еще медля, недоверчиво, двое русских с автоматами влезают к нам на холм. „Война капут?”- спрашивают они. "Да", - говорим мы, - „война окончена”. Все больше русских поднимаются на холм. Осмелев, они с интересом рассматривают нас и хлопают нас по плечам. „Гданьск капут, война капут, Гитлер капут ”, - кричат они нам.
Двое из них сопровождают меня к бункеру, из которого мы вытаскиваем капитана Колльманна и других. Мы не знали, что русские находились от нас всего в 150 метрах. Первые слова, которые я слышу в плену, произносятся с венским акцентом: „Я даю вам честное слово, что вся ваша собственность будет вам оставлена”, говорит один из русских. - „Только, не злитесь на меня, друзья, мне нужны часы, карманные фонари и драгоценности”. У нас отбирают всё, что у нас есть, и мы свободно двигаемся на восток. Путь на Данциг для русских открыт."
Комментариев нет:
Отправить комментарий